Понятие ненормативной лексики

Термин "ненормативная лексика" (под "лексикой" в составе этого и аналогичных терминологических словосочетаний: "бранная, разговорная, инвективная лексика" подразумевается и лексика, и фразеология, т.е. и слова, и словосочетания) можно понимать двояко:

А. Как обозначение того слоя, разряда слов и выражений, употребление которых в речи (устных и печатных текстах) нарушает нормы общественной морали, общепринятые в данном социуме представления о приличии/неприличии.

В этот разряд слов и выражений входят, с одной стороны, лексико-фразеологические единицы из "внелитературной" сферы русского национального языка (т.е. они находятся вне сферы действия норм литературного языка): из просторечия, жаргонов, территориальных диалектов, например: растащиловка, козел, вертухай..., с другой стороны, слова и выражения, принадлежащие литературному языку, т.е. нормированные, например: негодяй, подлец, мерзавец, врун...

Уже из такой обобщенной характеристики ненормативной лексики ясно, что и в самой этой лексике, и в соответствующей области словоупотребления много неопределенного:

В реальной повседневной речевой коммуникации отражается дробная дифференциация социально-культурных групп населения, микрогрупп, разного рода социальных коллективов. Соответственно наблюдается пестрая мозаика речевых манер, способов выражения мыслей и эмоций, тактик и стратегий диалогов, построения письменных и устных текстов, употребления слов... Во всем этом океане речи находят, в свою очередь, отражение специфические, "свои" узуальные нормы речевого поведения каждой из социально-культурных групп населения и микрогрупп, в том числе и способы выражения приличия/неприличия. Очевидно при этом, что эти нормы зачастую резко расходятся (в силу расхождения с общепринятыми в данном обществе нормами речевого поведения) с нормами литературного языка1#. Так, известны своей "оригинальностью" речевого поведения и общения армейский быт, лагерно-тюремный быт, микрогруппы исключительно мужских (или исключительно женских) производственных коллективов и т.п.

В связи с отмеченным социокультурным разнообразием повседневной речевой коммуникации важно для обсуждаемой проблемы обратить внимание вообще на характер процессов, происходящих в современной русской речевой коммуникации примерно с конца 80-х годов.

В последние годы наблюдается значительное количественное и качественное усложнение таких сфер русской речевой коммуникации, как устная публичная речь, язык радио, публицистический или газетно-публицистический стиль.

Дело в том, что в последние годы в силу известных исторических, экономических, политических, культурно-идеологических причин, порожденных распадом тоталитарной системы на территории бывшего СССР, в сферу книжной речи (письменных и устных текстов) литературного языка - речи нормированной, неспонтанной1, совершающейся в условиях официальности - мощным потоком вливается (не будет преувеличением сказать - врывается) значительная масса речевых явлений (в том числе, конечно, и инвективного характера), традиционно - до примерно 80-х гг. - функционировавших на периферии русской речевой коммуникации, исключительно в ее устной сфере: в рамках городского просторечия, в узких рамках таких жаргонов, как лагерно-тюремный и жаргон уголовников, в территориальных рамках диалектов, а также в рамках достаточно распространенного так называемого "молодежного жаргона". Обычно отдельные элементы этих речевых сфер эпизодически попадали в тексты детективов, художественных произведений о молодежи, звучали с экранов опять-таки детективных и молодежных фильмов, немного чаще фигурировали в прессе, в основном молодежной, и достаточно широко - в авторской песне. Эти процессы берут начало в 60-х гг., они связаны с публикацией в годы хрущевской "оттепели" художественных произведений и мемуарной литературы, посвященной сталинским лагерям.

Широкая экспансия ненормированной русской речевой стихии, наблюдаемая в годы перестройки и в постсоветское время, да еще в условиях фактической монополизации в языковой жизни общества звучащей радио- и телевизионной речи, представляет серьезную опасность для стабильности литературного языка, расшатывает сложившуюся систему литературных норм.

Данная здесь (по необходимости - суммарная) оценка ситуации, сложившейся в современном русском языке, в современной речевой коммуникации, убеждает в том, что проблема квалификации употребления слов и выражений инвективного характера как оскорбления, с одной стороны, значительно осложняется:

а) в связи с усиливающейся размытостью границ и состава самой инвективной лексики в силу:

·        расширения социокультурного состава соответствующих речевых единиц, т. е. проникновения в сферу обычного общения жаргонных, просторечных, вообще маргинальных, внелитературных слов и выражений,

·        неустойчивости, известной неопределенности негативно-оценочных коннотаций таких единиц в по существу новых для них контекстах употребления в иной (тоже новой для них ) функциональной сфере употребления (из устной неформальной сферы жаргона, городского просторечия и пр. они переходят в официальную сферу массовой коммуникации или публичного выступления),

·        быстрого, резкого расширения ситуаций общения, изменения характера речевых ситуаций (от межличностной к массовой коммуникации, к прямому переносу бытовых ситуаций в сферу официальности);

б) в связи с процессами детабуизации обсценной (инвективной) лексики, наблюдаемой в последние годы в печати, в электронных СМИ, на страницах художественной литературы. Эти процессы были обусловлены в конечном счете эпохой гласности, снятием запрета на публикации эротической продукции (изобразительной и вербальной), на обсуждение интимной жизни популярных людей (в основном - певцов, артистов, "новых русских" и т.п.), а также, и в немалой степени, обострением политической борьбы в постсоветской России. Это последнее тоже привело к резкой активизации инвективной лексики, откровенной брани, особенно в прессе, оппозиционной нынешним властям1#.

С другой стороны, в связи с только что изложенным серьезно возрастает актуальность проблемы для общества в целом и для юридической практики в частности.

В состав ненормативной лексики входят известные разряды слов и выражений, относящиеся к литературному языку, т.е. вполне соответствующие литературным нормам.

1-й разряд составляют констатирующие номинации лица, обозначающие негативную с точки зрения интересов общества (или его большинства) деятельность, занятия, поступки, поведение кого-либо, например: бандит, вор, мошенник, педераст, проститутка, фашист, шпион... Такие слова к тому же нередко имеют четкую юридическую квалификацию - ср., например, о словах-понятиях вор, мошенник, взяточник, сутенер, шулер в Комментарии к УК РСФСР.

Подобные слова в силу логико-понятийной природы их денотатов (обозначаемых ими лиц) в самом номинативном (основном) значении имеют уже негативную оценку, оставаясь все же в рамках констатирующей семантики. См., например, толкование некоторых таких слов в современных словарях: Бандит... - участник банды, вооруженный грабитель...; Бандитизм... - вид преступной деятельности, заключающийся в создании вооруженных банд, с участием в них и в организуемых ими нападениях с целью грабежа, насилия, убийств, разрушений чего-либо и т.п. (Словарь русского языка под ред. А. П. Евгеньевой, т. I, с. 60); Жулик... - вор, занимающийся мелкими кражами (там же, с. 488); Проститутка... - женщина, занимающаяся проституцией; публичная женщина (там же, т. III, с. 525); Педераст... - тот, кто занимается педерастией (там же, с. 37); Шпион... - тот, кто занимается шпионажем; ср. Шпионаж... - преступная деятельность, состоящая в секретном собирании сведений или материалов, составляющих государственную тайну, с целью передачи их другому государству (там же, т. IV, с. 728); Фашист... - сторонник и последователь фашизма, член фашистской партии (С. И. Ожегов. Словарь русского языка/ Изд. 23-е, испр. М., 1991, с. 847).

При переносном, метафорическом употреблении такого рода слова приобретают пейоративную (осуждающую), инвективированную экспрессию и явно негативную оценку, общественно осознаваемую и реально воспринимаемую адресатом как оскорбительная или клеветническая характеристика. Негативная оценка таких слов при их метафорическом употреблении значительно усиливается. См., например: Проститутка... - разг. О продажном, крайне беспринципном человеке (Словарь... под ред. А. П. Евгеньевой, т. III, с. 525); ср.: Политическая проститутка... - презр. Беспринципный и продажный политик (Ожегов, с. 620).

2-й разряд образуют слова и словосочетания, в самом значении которых при констатирующем характере семантики содержится негативная оценка деятельности, занятий, поведения кого-либо, сопровождаемая экспрессивной окраской публицистического характера. Например: антисемит, двурушник, изменник, предатель, расист, ренегат, русофоб, юдофоб... Ср. враг народа. В отличие от слов 1-го разряда эти слова переносного употребления не имеют (видимо, в силу присутствующей уже в номинативном употреблении яркой экспрессивной окраски). Такого рода слова, обращенные к какому-либо лицу без достаточного основания и доказательства, воспринимаются и расцениваются им как клевета.

3-й разряд - это нейтральные номинации лица по его профессии, роду занятий, например: бюрократ, коновал, мясник, чиновник.., которые в переносных значениях приобретают резко негативную оценку, обычно сопровождаемую экспрессией неодобрения, презрения и т.п. Например: Бюрократ... - 2. Неодобр. Должностное лицо, выполняющее свои обязанности формально, в ущерб делу; формалист, буквоед... (Словарь... под ред. А. П. Евгеньевой, т. I, с. 131); Коновал... - 2. Разг., пренебр. О плохом, невежественном враче (там же, т. II, с. 91); Мясник... - Перен., предикат. О жестоком, склонном убивать человеке. Помню, выслушав историю царствования Ивана Грозного.., Изот сказал: - Скушный царь! - Мясник, - добавил Кукушкин (Словарь автобиографической трилогии М. Горького. Вып. IV. Л., 1984, с. 247); Палач... - 2. Перен. Жестокий мучитель, угнетатель (Ожегов, с. 487); Чиновник... - 2. Перен. Человек, который ведет свою работу равнодушно, без интереса, бюрократически (Ожегов, с. 882); Чинуша... - Презр. То же, что чиновник (2-е знач.) (там же).

4-й разряд - зоосемантические метафоры, содержащие, как правило, негативные оценки адресата речи и грубую экспрессию неодобрения, презрения, пренебрежения и т.п.; многие из таких метафор относятся к бранной (инвективной) лексике, оставаясь, впрочем, в рамках литературного языка. См., например: быдло, кобель, кобыла, рыло, свинья, сука, сукин сын, свиное рыло...

5-й разряд - слова, обозначающие действия или качества, свойства кого-либо или чего-либо. Среди таких слов есть слова констатирующей семантики (украсть, убить, мучить, издеваться, насиловать, хулиганить, врать, воровать...) и слова оценочные, с яркой экспрессивной окраской (хапнуть, двурушничать, лицемерить, лихоимствовать, прикарманить, вранье...). Очень часто подобная характеристика действия переносится на самого деятеля. Одно дело, если мы говорим, что N. лицемерит (с этим можно не соглашаться, но здесь нет оснований для правового вмешательства), но совсем другое, если утверждается, что N. - лицемер (т. е. лицемерие - его постоянный признак).

6-й разряд образуют слова и словосочетания, в самом значении которых заключена негативная (бранная) оценка кого-либо как личности, с достаточно сильной негативной же экспрессией. Например: дурак, гадина, гнусный... (все они - в рамках литературного языка).

7-й разряд составляют в основном словосочетания, представляющиеся эвфемизмами по отношению к словам-номинациям 1-го разряда. Тем не менее в эмоционально напряженной речи эти эвфемизмы не в меньшей степени оценочны, чем соответствующие "прямые" обозначения адресата. Например: женщина легкого поведения, падшее создание, стоять на панели, агент иностранных спецслужб. Важно подчеркнуть, что словосочетания этого разряда относятся преимущественно к книжной речи.

8-й разряд составляют окказиональные образования (часто построенные на "игре слов", каламбурах), создаваемые с целью оскорбить, унизить адресата, подчеркнуть со стороны говорящего (пишущего) активное неприятие адресата, его деятельности, поступков, презрение к нему и т.п. Имеются в виду окказионализмы, создаваемые, с одной стороны, на базе словообразования, как например: коммуняки (аффективный суффикс -як-), иудокоммунисты (словосложение), дембанда (сложносокращенное слово), с другой - на основе каламбурного, омонимичного совпадения окказионализма с уже существующим словом, обычно дающим негативную оценку или возбуждающим оскорбительный намек. Например: дерьмократы (дерьмокрады), серреализм (ср. серый), прихватизация; сюда же относятся аббревиатуры, омонимичные негативно оценочным словам, например: ВОР - временный оккупационный режим ("День", 1993, № 9), БиДе - Белый Дом (МК, 12.10.1993). Наконец, возможна сознательная деформация имени собственного с оскорбительным (по крайней мере, в глазах говорящего или пишущего) намеком: Ельцин - Эльцин.

Б. В лингвистике ненормативной называют лексику (и любые другие языковые единицы), которая не относится к литературному языку. Это слова из просторечия, жаргонов, диалектов. На них не распространяется действие норм литературного языка, литературной речи.

Таким образом, термин "ненормативная лексика" не корректен, так как при его употреблении в юридических контекстах наблюдается контаминация (смешение, объединение) терминов (и понятий) из разных областей человеческой деятельности: юридическое, имеющее весьма обобщенный характер, и лингвистическое, которое предполагает недопустимость (или допустимость при строго определенных условиях контекста, речевой ситуации) использования данной речевой единицы в рамках литературного языка.

Обсценная ("запретная") лексика

Необходимо внести определенность в восприятие и общественную оценку понятия и употребления термина "обсценная" и "табуированная"1# лексика. Речь идет о так называемом мате.

Оставляя в стороне вопрос о лингвистическом и культурно-историческом генезисе русского мата, подчеркнем, что жесткий запрет на публичное употребление обсценной лексики и фразеологии, идеографически и семантически связанное с запретной темой секса, сексуальной сферы, вообще "телесного низа", сложился у восточных славян - предков русских, украинцев, белорусов - еще в языческую эпоху как прочная традиция народной культуры и строго поддерживался и поддерживается православной церковью на протяжении 1000 лет. Так что данное табу имеет в русском народе давнюю традицию, освященную не одним тысячелетием.

И в настоящее время - при всех отрицательных идеологических и технологических влияниях цивилизации ХХ века на национальные культуры, на шкалу национальных духовных ценностей - для русского народа, носителя и хранителя таких ценностей, для его менталитета и языка как продукта и выразителя многовековой культуры данный пласт лексики и фразеологии (и связанные с ним ассоциации) остается табуистически маркированным явлением АНТИкультуры (как и построенные на этой лексике и фразеологии или с ее участием обсценированные тексты: анекдоты, юморески, прибаутки и т.д.), абсолютно неприемлемым в современной русской общественной речевой коммуникации (при всей "привлекательности" как запретного плода для известных социально-культурных групп и социально-речевых ситуаций). Академик О. Н. Трубачев писал в связи с изъятием из текста русского перевода "Этимологического словаря русского языка" М. Фасмера, изданного в Германии, непристойных слов, слов половой сферы: "Наша общепринятая культура речи и языка принципиально исключает неприличную лексику. Понять это можно. Слова, ничего не говорящие немецкому читателю, лишенные каких-либо социальных и чисто человеческих акцентов, толкуемые и этимологизируемые по-немецки, немедленно приобретали маркированный характер, как только попадали в русский литературный контекст, да еще двадцатитысячным тиражом. Наш читатель к этому не привык... Негативный заряд этих слов и понятий был слишком велик. Вопрос этот отнюдь не только научный, он связан с традициями культуры и этики".

В последние годы серьезно возросла активность обсценной лексики и фразеологии в разговорной речи, в условиях межличностной коммуникации при неформальном общении (речевая манера, присущая так называемому нонстандарту, сопровождаемая актуализацией мата, охватывает все более широкие, так сказать, нетрадиционные группы населения, включая женщин и школьниц-подростков, наиболее консервативных до недавнего времени по отношению к обсценной, вообще бранной лексике и фразеологии), а также и в речи книжной, преимущественно в СМИ (в печати и в электронных СМИ, в кинофильмах), в устной публичной речи политического характера, в художественной (и околохудожественной) литературе постмодернистского направления, в частности в новой волне драматургии и соответственно в театральных спектаклях. Как с горечью заключает Виктор Астафьев по поводу широчайшего распространения в современной речи мата, "мерзость теперь окружает нас почти повсеместно. С ней встречаешься уже не только в подворотнях, но порой и на высоких собраниях" (В. Астафьев. Черемуховые холода /Правда, 1991, 7 дек.). Исследователь современной бранной лексики профессор В. М. Мокиенко констатирует: "Депутаты Верховного Совета, президенты, мэры городов и главы администраций не гнушаются "простым русским словом" или, в крайнем случае, его эвфемизмами. Мат, как и жаргон, стал своего рода модой, - как, впрочем, и популизм в его самом обнаженном варианте".

Что касается СМИ, то обсценная и вообще грубая, бранная лексика и фразеология (включая грубо просторечную лексику сферы социальных отношений) получают сравнительно широкое распространение прежде всего в оппозиционной прессе (см., например, аббревиатуру Е. Б. Н. (День, 1993, № 9) - из инициалов Ельцина; см. также окказионализмы - дерьмократы, демпроститутка), в публицистических комментариях радио и ТВ, в интервью с известными людьми (актерами, писателями...)1. Здесь популярно слово "блядь" и его производные в получивших широкое распространение в периодике эротических изданиях. Активизации обсценной лексики в значительной мере способствуют переиздания эротической и откровенно непристойной поэзии, появление на книжном рынке сборников анекдотов советского времени, "заветных" сказок А. Н. Афанасьева и Н. Е. Ончукова и других аналогичных фольклорных материалов, словарей русского мата и т.д. Как точно констатировала немецкая исследовательница З. Кестер-Тома, "непечатное слово стало печатным" (указ. соч., с. 26).

Происходит, таким образом, детабуизация обсценной лексики. Это отмечается в специальной научной литературе.

Между тем известное снижение "порога допустимости" в литературных текстах, письменных и устных, отнюдь не снимает характера непристойности, крайней грубости и цинизма, заключенного в семантике, экспрессии, остро негативной оценке, присутствующей в обсценных словах и выражениях, и соответствующих ассоциаций, вызываемых ими, т.е. всего того, что считается неприемлемым в общении между людьми в цивилизованной среде.

В научной литературе обсценный текст нередко рассматривается в контексте игры. С этой точки зрения "формирование в процессе игры иного, альтернативного реальному, мира ослабляет культурный запрет на использование бранных выражений. Иллокутивная (воздейственная. - Ред.) сила брани в игровом контексте оказывается направленной на другой мир, на воображаемый, а не на реальных участников общения. Игра, по крайней мере отчасти, позволяет снять с говорящего возможные обвинения в нарушении табу на обсценные выражения" (Василий Буй. Русская заветная информатика, с. 298). Все же и игровое употребление обсценных слов и выражений, как справедливо считает Б. А. Успенский, не снижает степени их табуированности.

Поэтому в какой бы функции (о функциях мата см. далее) ни выступала обсценная лексика и фразеология (за исключением художественного произведения - и то при условии достаточно основательной эстетической и коммуникативной мотивированности присутствия данных лексико-фразеологических единиц в художественном тексте), такого рода слова и выражения, равно как публичное использование их, являются нарушением норм общественной морали в особо грубой и циничной форме. Будучи обращены к конкретному адресату, они суть оскорбление словом - также в особо грубой и циничной форме - с целью унизить, опорочить, обесчестить адресата (или отсутствующее третье лицо). Ведь факт распространенности и усиления преступности не делает сами преступления менее опасными и более приемлемыми для общества!

Известную детабуизацию обсценной лексики следует рассматривать в контексте общей тенденции к огрублению речи, которая характерна для современной русской речевой коммуникации (см. Л. П. Крысин. Эвфемизмы в современной русской речи, с. 484).

В таком контексте процесс детабуизации мата четко соотносится с идущими одновременно, параллельно и во многом перекрещивающимися с первыми процессами своеобразного "раскрепощения" жаргонной и арготической лексики и фразеологии или широкой экспансии этого фрагмента устной ненормированной речевой стихии не только в область разговорно-литературной речи, но и в сферу строго кодифицированной книжной речи, в такие влиятельные сейчас ее разновидности, как СМИ, устная публичная речь политического характера, язык газеты (публицистический стиль). "Свобода слова, - подчеркивает Л. К. Граудина, - вывела жаргон из подполья... В 80-90-е годы происходит новое нашествие арготических слов, так называемая третья волна по сравнению с первой (10-20-е гг.) и второй (40-50-е гг.)".

Лексика и фразеология из (главным образом) лагерно-тюремного и уголовного жаргона, а также из так называемого молодежного жаргона широко используется в текстах самой различной тематики, принадлежащих СМИ, устной политической речи; она фигурирует в официальной и неофициальной речи людей разного социального статуса, возраста, культурного уровня. См., например, сообщение газеты "Коммерсантъ" со ссылкой на народного депутата РСФСР В. Лысенко о том, что М. С. Горбачев назвал приехавших к нему в Форос членов ГКЧП мудаками. Президент не опроверг это, но уточнил, что "послал их туда, куда обычно посылают русские люди" (см. Е. Н. Ширяев. Культура речи.., с. 38).

Вместе с присущими жаргонной речи, особенно лагерно-тюремному и уголовному жаргону, грубостью выражения, интеллектуальным и эмоциональным примитивизмом многочисленные жаргонизмы привносят в современные литературные тексты негативное восприятие жизни, грубые, натуралистические номинации и оценки, примитивное, приземленное выражение мысли и эмоций.

Эта лексика и фразеология, сама речевая манера носителей жаргона, переносимые в литературные тексты, и мат, связанные с ним грубо натуралистические, непристойные номинации, оценки и ассоциации, дополняя друг друга, представляются достаточно полной материализацией указанной выше одной из ведущих тенденций современной устной речевой коммуникации - огрубления литературной речи, письменной и особенно устной, как неофициальной, так и официальной.

Инвективная лексика и фразеология

Для целей изучения проблемы идентификации слов и выражений, которые являются оскорбительными и/или клеветническими, а также могут быть квалифицированы как таковые в ситуациях, существующих или создаваемых в современных СМИ и в устной публичной речи, целесообразно ввести понятие и термин инвективная лексика и фразеология.

Прилагательное "инвективный" - производное от существительного "инвектива". Это существительное, означающее "резкое выступление против кого-, чего-либо; оскорбительная речь; брань, выпад", восходит к лат. invectiva oratio (бранная речь).

Инвективную лексику и фразеологию составляют слова и выражения, заключающие в своей семантике, экспрессивной окраске и оценке оскорбление личности адресата, интенцию говорящего или пишущего унизить, оскорбить, обесчестить, опозорить адресата своей речи (или объекта оскорбления), обычно сопровождаемую намерением сделать это в как можно более уничижительной, резкой, грубой или циничной форме (реже прибегают к "приличной" форме - эвфемизмам, вполне литературным). См., например, из писем читателей: "Поганые твари, погань, сволочи, вместе с Ельциным вас, как гнид, надо уничтожать!" (газ. "Не дай Бог!", 1996, № 9).

Основная часть инвективной лексики и фразеологии составляется из лексики бранной, относящейся отчасти к диалектам, но главным образом к просторечию, а также к жаргонам1#, и характеризуется грубо вульгарной экспрессивной окраской, резко негативной оценкой, чаще всего циничного характера. Например: говнюк, гад ползучий, дерьмо, засранец, лахудра (из сибирских диалектов), падла, обалдуй, сука сраная...

Значительное место в инвективной лексике занимает та часть бранной лексики, которая относится к табуированным словам и словосочетаниям, к мату. Например: блядь (-ища), долбоёб, ёбарь, жопа (перен.), курва, манда, мандавошка, мудак, мудила, мудаёб, пизда (перен.), пиздюк и другие производные, хер (перен.), хуй (перен.) и производные, хуй на палочке, хуй (хер) моржовый...

Среди инвективной лексики есть и известная часть бранных слов и словосочетаний, входящих в литературный язык. Они относятся к разговорной речи, к разным ее пластам. В основном это слова и словосочетания, принадлежащие периферийным пластам разговорной речи, граничащим с просторечием и жаргонами. Такого рода слова и словосочетания в своем большинстве образуют так называемую грубо просторечную лексику - "нижний" разряд разговорной лексики литературного языка. Например: девка (о распутной женщине, проститутке), гад (перен.), гаденыш (перен.), гадина, гнида (перен.), подлый, подлюга, сволочь, скотина (перен.), стерва, сукин сын, старый хрен, хамово отродье... Все эти и подобные слова в современных толковых словарях характеризуются как "бранные", "грубые" или "презрительные".

Есть и слова, относящиеся к разговорно-обиходной лексике, например грабеж (перен.), мерзавец (-ка), поганый, сброд, свинья (перен.), хам, хамье, ханжа...

Единичные лексические единицы, в которых резко негативная оценка человека, его поведения содержится в их значении, имеют констатирующий характер, например: гадкий, негодяй, подлец, подличать, подло, подлость, хамелеон (перен.)...

Следует признать, что бранная лексика, в том числе и инвективная, весьма подвижна в своем составе. Из нее могут выходить некоторые лексемы и целые тематические разряды слов, как, например: барин, барыня, господин, буржуй, буржуйский, белый, белогвардеец, кулак, тухлый интеллигент, актуальные в 20-е годы, а потом во многом или почти утратившие негативную оценку и негативную экспрессию. В то же время в последние годы приобрели явную негативную оценку прилагательное "номенклатурный", производные от слова "номенклатура": партноменклатура, номенклатурщик, прилагательное "красный" в составе субстантива красно-коричневые. Инвективную, как и в целом бранную, лексику отличает диффузность ее значений, которая обусловлена экспрессивным характером слов и выражений, составляющих этот лексико-фразеологический разряд. Данное обстоятельство (см., например, В. М. Мокиенко. Русская бранная лексика.., с. 59) создает известные трудности в определении границы между собственно бранными, в том числе и инвективными, единицами и эмоционально-экспрессивными образованиями, передающими определенное состояние говорящего без особых агрессивных интенций, например: баба (о робком, слабохарактерном мужчине), балбес, оболтус (о подростке, парне), босяк, балаболка, гоп-компания, горлопан, горлодер, хлыщ, шушера, шаромыжник...

В состав инвективной лексики входят также слова и словосочетания, находящиеся за рамками бранной лексики. Имеются в виду лексико-фразеологические единицы 1, 2, 3, 5-го разрядов в разделе о "ненормативной лексике" (см. выше).

Входя значительной своей частью в состав бранной лексики, инвективная лексика, в свою очередь, состоит в основной массе из лексики "внелитературной" сферы современного русского языка: слов и фразеологии просторечия, жаргонов, отчасти диалектов.

Из сферы литературного языка в ее состав включаются лексико-фразеологические единицы преимущественно разговорной речи, главным образом лексики "грубо просторечной" (или "грубо фамильярной", "вульгарной"), а также из сферы обиходно-бытовой речи.

Фигурируют также некоторые разряды книжной лексики, связанные с квалификационными и оценочными (негативными) характеристиками кого-, чего-либо, в том числе и адресата речи (см. 1, 2 и 3-й разряды лексики из раздела о "ненормативной лексике").

В состав инвективной лексики (и фразеологии) входит и известная часть обсценной лексики (и фразеологии), целиком находящейся за рамками литературного языка.

Обсценная лексика наделена в русской речевой коммуникации рядом функций, из которых в рамках инвективной лексики реализуется, по крайней мере, одна: "с целью оскорбить, унизить, опорочить адресата речи".

В этом случае коммуникация является всегда адресной, имеет место персонализация обсценной и вообще инвективной лексики и фразеологии. Эта функция мата реализуется и в публичной сфере речевой коммуникации, в том числе может фигурировать в СМИ (в прессе и в электронных СМИ).

Другие функции обсценной лексики в речевой коммуникации связаны с безадресностью этой коммуникации, они не предполагают обращенность на конкретное лицо. Назовем, наряду с только что указанной, следующие:

а) эта лексика выступает в качестве идентифицирующего кода-сигнала окружающим, что говорящий, органично употребляющий матерную лексику и фразеологию, - "свой";

б) использование мата в устной бытовой речи, в основном в речевом обиходе интеллигенции, как реакция на систему тоталитарных запретов в сфере духовной культуры, общественно-политической деятельности (см. об этом указ. соч. Хеллберг-Хирн);

в) тесно связанное с предыдущим использование мата как своеобразная бравада вседозволенностью;

г) как достаточно сильное экспрессивное (стилистическое) средство оживить, сделать более эмоциональной речь говорящего (реже - пишущего), с одной стороны, в дружеской беседе, в застолье, а с другой - в обстановке публичности: на митинге, во время встречи с аудиторией, часто в популистских целях;

д) как средство разрядки психологического напряжения индивида;

е) как реализация эстетической функции "неканонизированной речи" в художественном тексте;

ж) как "языковая игра", свойственная фамильярной речи, преимущественно - городской речи (к пунктам е и ж см., например, Г. О. Винокур. Маяковский - новатор языка/ О языке художественной литературы. М.,1990, с. 397-401);

з) известная часть обсценной лексики выступает в разговорной речи в функции междометных слов и слов - заполнителей речевых пауз;

и) в функции междометных ситуативных обозначений предмета разговора или адресата речи (при этом такие слова имеют аморфную семантику, обусловленную данной ситуацией общения) - тоже в неофициальном общении или в производственной ситуации в речи человека низкой культуры.

Важно также отметить, что в последних двух функциях употребление обсценной лексики, как правило, не предполагает интенции оскорбления со стороны говорящего.

Таким образом, обсценная лексика и фразеология включаются в инвективную лексику лишь в той части, которая имеет в виду оскорбить, унизить, опорочить адресата речи или объект характеристики со стороны говорящего или пишущего.

Инвективная лексика относится к сфере речи эмоционально повышенной, аффективной. Для такой речи исключительное значение имеют:

а) ситуация конкретного речевого акта, в котором фигурируют экспрессивно окрашенные слова и выражения или лексико-фразеологические единицы, наделяемые экспрессией под влиянием контекста эмоционально напряженной речи или аналогичной речевой ситуации;

б) намерения (интенции) говорящего (пишущего). Эти интенции могут быть самыми разнообразными: от дружески-грубофамильярных ("амикошонских") до явно оскорбительных. Ср., например: Эк наяривает, собака! - с восхищением об игре музыканта. Но: Я тебя, собаку, пристукну, если еще раз появишься здесь! - с презрением, гневом, угрозой;

в) социальное положение и социальные роли адресата (или объекта инвективы) и говорящего (пишущего).

Эмоциональность такой речи ориентирована на данную ситуацию, поэтому анализ как самих высказываний, так и их лексико-фразеологического состава возможен только в тесной связи с контекстом, ситуацией речевого акта, в том числе в СМИ.

Экспрессивно окрашенная лексика и фразеология, наделенная эмоционально-оценочной коннотацией (дополнительным значением), - именно такие лексико-фразеологические единицы представлены в аффективной, эмоционально напряженной речи (сюда относятся и публицистические тексты, письменные и устные) - характеризуются известной аморфностью значения, подвижностью его оценочных рамок, вплоть до противоположных оценок. Такое значение в сильной степени окрашено субъективным отношением говорящего (пишущего) к адресату речи, к его поведению, действиям и т.п.

Субъективность значения лексико-фразеологических единиц в контексте аффективной речи (или аффективной, эмоционально напряженной ситуации, а также в условиях яркого публицистического контекста) обусловливается тем обстоятельством, что "предмет речи оценивается эмоционально-отрицательно не потому, что он бесполезен, неморален, антиэстетичен, а исключительно потому, что субъект речи в данный момент с их помощью выражает свое отрицательное эмоциональное состояние или, очень часто, соответствующее отношение к собеседнику" (Т. В. Матвеева. Лексическая экспрессивность в языке, с. 22).

Только контекст или анализ ситуации речи может помочь в расшифровке экспрессивной окраски, вернее - эмоционально-оценочного содержания высказывания, экспрессивно окрашенных, оценочных слов этого высказывания (или текста в целом), поскольку такие слова как словарные единицы могут заключать в своей семантике лишь обобщенное значение отрицательной оценки. Например: Ну, что ты за оболтус у меня такой, не можешь сдать экзамен, - говорит мать сыну-школьнику; или: Мой оболтус учиться не хочет; Иду в магазин купить своему оболтусу куртку - мать о сыне-подростке. Ср.: Что он - оболтус, что ли? Ситуацию не сечет, говорит такую чушь! - о политике, участвующем в телепередаче.

Выводы

Итак, при решении вопроса об оскорблении или клевете целесообразно исходить из квалификации вербальной стороны оскорбления, состава лексики и фразеологии соответствующих текстов на следующей понятийно-терминологической основе.

1. Различаются лексика инвективная и неинвективная.

2. Внутри инвективной лексики целесообразно различать единицы, относящиеся к: а) литературному языку (пусть и представляющиеся резко негативными, оскорбляющими оценками); б) "внелитературной" сфере русского языка, где сосредоточены наиболее грубые, натуралистические, циничные лексико-фразеологические единицы, в первую очередь обсценная лексика и грубые жаргонизмы, как негативная, бранная оценка человека, его поведения, действий и т.п.

3. К инвективной лексике, относящейся к сфере литературного языка, тоже целесообразен дифференцированный подход:

а. Книжная лексика констатирующей семантики, а также эвфемизмы таких слов, "щадящие" адресата. В таких случаях речь, видимо, должна идти о клевете, если для негативных оценок такого рода нет достаточно веских аргументов и оснований.

б. Переносное, метафорическое использование книжных слов констатирующей семантики. Здесь важно строго учитывать:

·        макро- и микроконтекст или речевую ситуацию употребления конкретного слова в переносном смысле;

·        внутреннее содержание самого переносного, метафорического употребления;

·        достаточную степень обоснованности конкретной оценки адресата (иначе встает вопрос о клевете).

в. Среди инвективных лексико-фразеологических средств в рамках литературного языка есть и такие, которые - при всей приемлемости их как речевой нормы - являются неприемлемыми с точки зрения общественной морали, прямым резким оскорблением или ругательством. Например: сволочь, стерва, подлец, мерзавец, подонок и т.п.

Однако, имея дело с такими словами и выражениями, необходимо строго учитывать и ситуацию, контекст, в которых данное слово употребляется, и оценку и эмоциональную окраску, которую вкладывает в данном случае в такое слово говорящий (пишущий) (и его интенцию), и возможные иные варианты восприятия и осмысления конкретного высказывания, реплики и реакции со стороны адресата и др.

Конкретнее: само по себе употребление инвективных, даже обесценных слов и выражений еще не дает оснований для правового вмешательства. Оно возможно и правомерно только в тех случаях, когда:

а) прямо адресовано конкретному лицу или группе лиц;

б) при этом имеет место прямой умысел на оскорбление;

в) инвективная лексика характеризует не отдельные поступки или слова данного человека, а в целом его как личность, т. е. дается обобщенная оценка его личности.

4. В заключение укажем основные литературные источники по рассмотренным нами вопросам, частично процитированные в тексте.

О. А. Лаптева. Живая русская речь с телеэкрана (Разговорный пласт телевизионной речи в нормативном аспекте). Сегед, 1990; В. Г. Костомаров. Языковый вкус эпохи. М., 1994; Л. Ферм. Особенности развития русской лексики в новейший период (на материале газет). Uppsala, 1994; "Русский язык конца ХХ столетия (1985-1986)". М., 1996; "Культура русской речи и эффективность общения". М., 1996.
Уголовный кодекс РСФСР. Практический комментарий. Преступления против личности. М., 1924, с. 56-57. Ср. Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г. Изд. 14-е. СПб., 1909, с. 876.
В. Н. Топоров. Петербургские тексты и петербургские мифы/ Сборник статей к 70-летию профессора Ю. М. Лотмана. Тарту, 1992; T. Helberg-Hirn. Запретные темы и устное слово/ Studia slavica finlandensia. Т. ХI. Helsinki, 1994; Е. Н. Ширяев. Культура речи как особая теоретическая дисциплина / Культура русской речи и эффективность общения. М., 1996.
О. Н. Трубачев. Из работы над русским Фасмером. К вопросам теории и практики перевода/ Вопросы языкознания, 1978, № 6.
З. Кестер-Тома. Стандарт, субстандарт, нонстандарт/ Русистика - Russistik, 1993, № 2, с. 26-27; Л. К. Граудина. О современной концепции отечественной риторики и культуры речи/ Культура русской речи и эффективность общения. М., 1996, с. 171-173.
Ср. призыв А. Макашова к захвату мэрии 4 октября 1993 г.: "...чтобы никогда на русской земле не было ни мэров, ни пэров, ни херов" ("Русский язык конца ХХ столетия...", с. 70).
Пьесы М. Волохова "Игра в жмурки", "Непорочное зачатие", Е. Сабурова "Двойное дежурство в любовном угаре" и др. См. также сборник "Восемь нехороших пьес" (М., 1990).
В. М. Мокиенко. Русская бранная лексика: цензурное и нецензурное/Русистика - Russistik, 1994, № 1-2.
Основные публикации эротической литературы: И. Барков. "Девичья игрушка" (М., 1992, СПб., 1992). См. также "Три века поэзии русского Эроса" (М. - Тарту, 1992); "Летите, грусти и печали. Неподцензурная русская поэзия XVIII-XIX вв." (М., 1992); "Русская куртуазная муза. Поэтический сборник. XVIII-XIX вв. "Езда в остров любви" (М.,1993); "Русский Декамерон" (М., 1993) и др.
Ю. Борев. Сталиниада (М., 1990); Фарисея (М., 1992); Русские заветные сказки А. Н. Афанасьева (М. - Париж, 1992); Международный словарь непристойностей. Путеводитель по скабрезным словам и неприличным выражениям в русском, итальянском, французском, немецком и английском языках (М., 1992); Василий Буй. Русская заветная идиоматика. Веселый словарь крылатых выражений (М., 1995); Русский мат. Толковый словарь (М., 1996).
Л. П. Крысин. Эвфемизмы в современной русской речи/ "Русский язык конца ХХ столетия...", с. 384-385.
Б. А. Успенский. Мифологический аспект русской экспрессивной фразеологии/ Избранные труды. Т. II. М., 1994.
Л. К. Граудина. О современной концепции.., с. 173-174. Ср.: М. А. Грачев. Третья волна/ Русская речь, 1992, № 4.
В. С. Елистратов. Арго и культура/ Словарь московского арго. М., 1994; Е. В. Какорина. Трансформация лексической семантики и сочетаемости/ "Русский язык конца ХХ столетия...", с. 79-84.
Т. В. Матвеева. Лексическая экспрессивность в языке. Свердловск, 1986.